• 20.06.2025 04:02

• Компромат

Эта история — из письма нашей постоянной подписчицы. Она попросила не называть имени, но призналась, что хранила это воспоминание десятилетиями. Прочтите — и, возможно, вы узнаете себя.

Мы тогда учились в десятом. Последний год перед взрослой жизнью, впереди — выпускной, экзамены, первый бал. А пока — мел, школьная форма и поздняя осень с запахом мокрых листьев.

Он пришёл к нам в сентябре. Новый учитель литературы. Не из тех, кто кричит, машет указкой или грозит родителям. Он просто входил в класс, здоровался негромко, садился за стол — и начинал говорить. И с первых минут мы замирали. Нет, не потому что боялись. А потому что слушать его было — как смотреть кино, только живое. У него был голос, как у актёров старого дубляжа — бархатный, чуть глуховатый, с паузами, как будто каждое слово он сначала переживал, а потом произносил.

Он носил пиджаки — не новые, но сидели на нём идеально. У него были длинные пальцы — такие, какими играют на фортепиано. Он закуривал "Беломор", выходя на перемене, и этот запах потом уносился в коридор, смешивался с меловой пылью, и мне казалось — он особенный, потому что в нём всё было «не как у других».

Все девчонки заглядывались. И даже те, кто обычно дразнил учителей, теперь вдруг начинали вести себя потише, делали домашку, приходили на факультативы. Мы будто хотели ему понравиться — и неважно, кто кем был раньше.

Аня была моей лучшей подругой. Мы сидели за одной партой с первого класса, писали записки на уроках, устраивали "домашние модные показы", делились сокровенным. Мы были как сёстры. И вот однажды, в середине октября, она сказала:

— Слушай, я, кажется, втрескалась в нашего литератора. Представляешь? Настоящая любовь. Взрослая.

Я замерла. Всё внутри ёкнуло. Я ведь уже сама давно думала об этом. Вернее, не думала — жила этим. Я ждала его шагов за дверью, ловила взгляд, чувствовала жар в ушах, когда он произносил мою фамилию. А теперь — она первая сказала. И я вдруг испугалась.

— Да ладно, — отшутилась я. — Ты чего, с ума сошла? Ему сто лет.

— Ему максимум тридцать пять. — хихикнула она. — И вообще, в любви возраст — не помеха.

Я засмеялась тоже. Притворно. А потом ночью лежала под одеялом, смотрела в потолок и думала: как теперь быть? Если она влюблена — то я должна забыть. Мы же договорились, что не будем «любить одного и того же». Это же правило всех подруг.

Я пробовала забыть. Старалась не смотреть. Отворачивалась, делала вид, что слушаю урок, а на деле считала секунды до звонка. А он просто был. Прежний, спокойный, внимательный. Не подозревая, как его присутствие меняет жизнь сразу двух девочек на последней парте.

Но одна из них — молчит. А вторая — уже начала писать ему стихи в черновике.

Сначала это были просто строчки в тетради. Потом — листочки, аккуратно сложенные пополам. Иногда даже с засушенным лепестком внутри. Аня оставляла их ему на кафедре после урока или подкладывала в книгу. Он никогда не реагировал, но и не выбрасывал. Просто аккуратно убирал в папку. Может, из уважения. А может, потому что понимал: девочка взрослеет через это чувство — и пусть.

Однажды она оставила записку у меня. Попросила передать, потому что сама опаздывала. Я тогда стояла перед его дверью и смотрела на неё в руке — синяя бумажка, почерк Ани, с завитушками. Сердце колотилось в ушах. Я могла отдать. Или… не отдать.

Я сжала записку, положила в карман. А потом, вернувшись домой, развернула. Там были строки:

"Я не знаю, можно ли вам это говорить, но мне кажется, я уже не могу не думать о вас. Простите."

Я сидела на кухне, держала эту бумажку и вдруг заплакала. Потому что не могла ни признаться, ни помешать. Я просто существовала рядом, словно фон. Я была её подругой. Я должна была быть на её стороне.

На следующий день я сказала, что передала. Он, мол, прочитал, улыбнулся. А сама потом выбросила ту записку в мусорку у школы. Аня не писала больше. Наверное, подумала, что ему это не нужно. А я жила с этим поступком внутри. До сих пор живу.

Весна в том году пришла рано. Таял снег, скрипели рамы, открывались форточки. Мы уже готовились к выпускному. Девочки обсуждали платья, мальчики — кто с кем пойдёт. А однажды директор вошла в класс в начале урока и сказала, что наш учитель литературы больше не придёт.

Он, мол, уехал в другой город, «по семейным обстоятельствам». Больше никаких объяснений не было. Мы молчали. Аня тогда заплакала прямо на уроке. Я тоже хотела, но сдержалась.

Нам поставили другую учительницу — строгую, с очками на носу и громким голосом. Она говорила правильно, но пусто. Мы её не слушали. Мы вспоминали того, кого уже не было.

На выпускном Аня подошла ко мне, когда уже гремела музыка и все танцевали. В руках у неё была фотография. Наша — с последней экскурсии, где он стоял, между нами, держа руки за спиной. Я помню, как тогда специально встала ближе.

— Я ведь знала, — сказала Аня. — Что тебе он тоже нравился. Ты хорошо прятала, но я же тебя знаю. Только ты почему-то так и не сказала.

Я стояла, не зная, что ответить. Через секунду она улыбнулась:

— Всё нормально. Это была просто юность. Главное — чтобы мы остались друг у друга.

Мы обнялись. Слёзы были у обеих. Но это уже были слёзы не о нём. О том, что заканчивается нечто важное. И начинается — неизвестное.

С тех пор прошло много лет. Мы с Аней иногда созваниваемся. У неё двое детей, я развелась. Он больше не появлялся в наших жизнях. Только иногда, когда слышу чей-то голос с той же интонацией — сердце замирает.

Это была не любовь. Это была первая весна. Первый взгляд в сторону взрослости. И да, я никогда не сказала. Но, может быть, в этом и была моя честность. Или трусость. А может — просто юность.